Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

В хлевах Юозёкас, светя себе фонарем, шлепал ладонью коров по спинам, поднимал их с тепло належанных подстилок. Здесь было восемь дойных коров, две годовалые телки, несколько телят. Были здесь и целый гурт овец, и несколько лошадей, и выездной жеребец. В загородке разлеглась племенная свинья, окруженная поросятами, а дальше, в отдельных закутах, опершись на передние ноги и клюя пятачками, как пьяные дружки, сидели откормки, уже не хрюкая, а только охая от тяжести сала.

Хлева стояли четырехугольником вокруг большого скотного двора, слякотного от едкой навозной жижи, заваленного соломой, кострикой, даже ольховыми листьями. И в каждом хлеву, в каждой загородке кто-нибудь мычал, блеял, ржал, хрюкал, гоготал. Юозёкас отворял каждую дверь, заходил в загородки, кормил, убирал, поглаживал каждое животное, пришлепывая ладонью. И все молча, без слов, без улыбки, как заведенный. Время от времени кивнет мне головой: подать сена и соломы, припереть дверь закута. Я сделаю, а он себе копошится и опять ни слова. Прямо страшно: живой человек, а не говорит.

Зато Салямуте, как только вбежала в хлева, так заорала:

— Поглаживаешь, щупаешь все утро? Ты свою Дамуле пощупай!

Крича и чертыхаясь, входила в загородку, а войдя, — толк ногой корове в бок, в брюхо.

— Отпусти молоко, кикимора! Опять все утро буду цедить по капле?

Юозёкас остановился, взглянул в ее сторону, но опять ничего не сказал. А от кузницы донесся веселый голос Повилёкаса:

— Пастушонка отдайте. Не разгребать ваш навоз нанимал я его. Идем мехи раздувать! — крикнул он мне.

— Я те раздую, — вскинулась Салямуте в загородке. — Я те так раздую! Чего стоишь рот разинув? Бери плетушку, сена принеси телятам, мякины коровам, слышишь? Я так раздую тебе!

Кузница еще не грохотала, но у дверей ее стояло несколько мужиков. Один приволок сани подбить подреза, другой прикатил пару колес. Теперь они не спеша свертывали листья самосада, курили, кашляли со сна хриплым утренним кашлем. Тут же, у стен кузницы, ржавели еще с осени брошенные плуги, поломанная пружинная борона, опрокинутая зубовая. Вдруг из кузницы стреканул мальчишка-подросток. Волосы у него были рыжие с красниной, лицо и даже руки усеяны частыми веснушками, нос большой, картошкой, губы толстые, под носом — лихорадка. Паренек уже успел вымазаться сажей.

— Ты куда? Корм задавать? — подскочил он ко мне. — Погоди, и я с тобой.

— Ализас! — крикнул ему вслед Повилёкас. — Куда тебя черт несет? Занял тиски своими пустяковинами — и за дверь?

— Сейчас, сейчас, — отозвался Ализас, уже идя рядом со мною.

— Присоседился, — сказал один из стоявших мужиков. — Ой, оберегайте пастушонка от этого пройдохи. Мигом научит всяким штукам, подзаборник!

— Поцелуй меня пониже поясницы! — весело отбрил Ализас.

Мужики у кузницы рассмеялись. Тот, что говорил, покраснел, схватился за ремень:

— Вот я тебя…

— Бе-бе-бе! — ответил Ализас, убегая. — Шелудивый! Живодер! Голоштанная команда, — дразнился он, заворачивая к сенному саран! — Сколько за Гальвидасову кобылу получил?

— Го-го-го! — загрохотали мужики у кузницы. — Вот как шпарит, подлюга! Думблишкского настоятеля переорет!

Мужик погнался за Ализасом. Тот бежал без оглядки, только пятки сверкали. Мужик начал заметно задыхаться, отставать. Наконец остановился, задохнувшись, и погрозил кулаком:

— Еще доберусь до тебя, телячья нога! Почешу тебе шею, сопля зеленая!

— Себе почеши! — кричал Ализас издали, — меньше будет зудеть, когда пасынок за ворот нальет!

Все хохотали до упаду. Ализас пропал из виду. Нашел я его в сарае. Сидел на загородке половни и поплевывал, далеко запуская слюну через угол губ.

— Так ты — незаконный? — спросил я.

— А ты? — Не дожидаясь ответа, подсучил обмахрившиеся рукава сермяги и крикнул: — Давай поборемся!

На целую голову выше меня ростом, мосластый и жилистый, с большими цепкими руками, он, однако, не сразу повалил меня и, видать, был этим доволен. Поднялся, отряхнулся от соломы, широко улыбнулся.

— Пастернаку хочешь?

— Лучше редьку, — ответил я, тоже улыбаясь, потому что парнишка очень мне понравился, и было не так уж больно, когда он меня повалил.

Он и сам примирительно сказал:

— Против меня еще никто не устоял. — И тут же заговорил опять: — Теперь будем водиться, хочешь? Я тоже подпасок, но уж кончаю с этим, пойду в батрачки. У Индришюса служу. Слыхал про такую птицу? Третье лето на одном месте я.

— Хорошие люди?

— Хорошие, когда спят. Тебя как звать?

Я сказал.

— Так будем водиться? Есть тут и другие мальчишки, полные избы хозяева понанимали, а в голоштанной команде и ненанятые околачиваются. Только всё такие… мокрозадые. Ни побороться с ними, ни на вечеринки. А мы с тобою пойдем. Все будем вместе: удить, грибы собирать, огурцы таскать… Идет?

— А что это за голоштанная команда?

Ализас только сплюнул: что я за бестолочь. Как же я не знаю, что в одном конце деревни собралась самая голытьба? Только и есть у каждого, что покосившаяся избенка да под окном коза привязана, а больше ничего. Ну, у некоторых еще огородишко, но какой — станешь с одного края и легко обмочишь другой. Вот это и будет голоштанная команда. Люди хоть и бедные, но не такие уж все шкуры, только этот живодер Прошкус!..

— Ты его берегись.

— А чего мне его бояться?

— И не боишься, а укусит. Не человек, скажу тебе, а пес паршивый. Детей у него в избе, что у тебя блох, и не одни свои, одного нехристя в приданое получил. С утра до вечера пичкает их и все не напичкает, а еще к компании кощеевцев подмазывается… Вроде тоже человек. Ради этой компании он тебе и собаку повесит, и кошку обдерет, и все что хочешь. В прошлом году на спор живую мышь перекусил — лопни мои глаза, верно говорю. А все ради того, чтобы кощеевцы его своим считали, чтобы с богачами за одним столом сидеть. На другом конце деревни засели эти кощеевцы; кулаки все до единого нанимают батраков и батрачек с самого заговенья, подпасков — с середины великого поста… Исстари их Кощеевой казной зовут.

— За что это их так?

— Многоземельные, ненасытные, толстосумы, надувалы, чтоб их чемер[22] взял, гром разразил! — вдруг стал изрыгать ругательства Ализас, не отвечая на мой вопрос. — Третий год у Индришюса служу, высунув язык бегаю, так, думаешь, очень разжился? Как бы не так! Обитого зернышка не дал. Погоди да погоди, не в примаки, мол, идешь, не сестре приданое отдавать. Чтобы черт принес его дочерям таких женихов, как я с его дарами. Опять же Полейкис за лето не отдал — обдурил. Кумпис за два лета зажилил… И каждый так, черти они полосатые!.. Раудонису всю зиму по сугробам хворост возил в деревяшках на босу ногу, так хоть бы гнилую собачью селезенку кинул — куда там! Полдеревни у меня в долгу, а я каким хожу, а?

Ализас распахнул полы сермяги и показал прорвавшиеся на коленях штаны, заплатанный и перезаплатанный пиджачишко, залубеневшую от грязи посконную рубаху.

— Тут и рождественская, тут и пасхальная одежа. — Он зло усмехнулся. И вдруг спросил:

— Идем, что ли, в воскресенье?

— Куда?

— На вечеринку, куда же. Там весело. Только парни сильно серчают на нас. Намедни как проехали помелом по глазам, дня три моргал, пока не отошло. А то еще совьют жгутом мокрое полотенце и как вытянут вдоль спины! Ха-ха-ха…

— За что?

— А что лезем! Они там, видишь, потанцуют, потанцуют, поводят хоровод, а потом тискают девок по темным углам. А те только хиханьки да хаханьки. Нам любопытно, а парни серчают, зачем глядим, гонят, чтобы после не болтали по деревне.

Говорил Ализас весело, словно рассказывал о невесть каких приятных вещах, и все озирался по углам, стараясь что-то там разглядеть.

— Так чего же ходить, когда гонят? — спросил я.

— Куда? — не понял он.

— На вечеринки чего ходить?

Ализас даже свистнул от удивления.

— Дурак ты, что ли? Как же не ходить, когда весело?

И тут же нагнулся ко мне с озабоченным лицом.

— Дергай-ка ты сено, — шепнул на ухо. — Дергай и сам оглядывайся. Увидишь, кто-нибудь идет, — крикни.

И быстро юркнул в половню. Возился он там довольно долго, вылез обратно, весь облипший остями и обойкой, а потом полез на поветь[23].

— Чего балуешься? — не вытерпел я. — Здесь не твоя поветь.

— А то твоя?

— Чего там ищешь?

— После скажу, — отрезал он, забравшись в темноту под крышу.

Я уже наторкал плетушку сеном, когда он слез оттуда, насупленный, злой.

— Ну, идем! — Он выплюнул отсыревшую во рту пыль. — Глубоко, знать, засунул этот ваш кощей. Ну, ничего, не нынче, так в другой раз, а все равно найду.

— Что найдешь?

— Шиш с маслом, — ответил он сердито. — Однако скоро отошел, схватил меня за ворот, притянул к себе. — Молчать умеешь? — спросил. — Умеешь, так молчи, будешь молодчиной. Не будешь молчать — зубов не досчитаешься. И примечай у себя в доме. Сено ли дергаешь, мякину берешь, в хлевах солому стелешь — примечай и примечай. Тут такое дело, что никак нельзя проморгать.